Ёжик Пых сидел в большом «ушастом» кресле, сделанном под старину, и молчаливо слушал нравоучения своего многоуважаемого дяди.

— Честно тебе скажу, Аврелий, мне не нравится то, чем ты занимаешься. Я всё понимаю, сам когда-то баловался стишками, вёл беззаботную жизнь, подражал всем этим бездельникам поэтам и лентяям философам, что расплодились в наших краях, как грибы, но, поверь мне, это путь в никуда, а я обещал твоим родителям позаботиться о тебе…

— Но, дядя Тоби! — не выдержал Пых. — Вы не могли им ничего обещать, они погибли внезапно, вы же сами мне рассказывали…

— Ты понимаешь, о чём я! Моя святая обязанность — позаботиться о тебе, а твоя — стать достойным ёжиком, занять высокое положение в нашем обществе, соответствующее твоему происхождению, а не прозябать вместе со всякой лесной шушерой без рода и племени.


Дядя Тоби был толстым, важным ёжиком, и занимал должность бургомистра Каменного лесополиса. Все самые важные вопросы решались только с его участием и с его ведома. Он опустился в мягкое, еще более роскошное, чем то в котором сидел Пых, кресло, расстегнул две верхние пуговицы своей любимой жилетки, и положив лапу на сердце, сказал:

— Твой отец был одним из самых уважаемых ёжиков нашего лесополиса, и ты не можешь позорить его светлое имя.

— Почему же?

— Не можешь!!! — дядя Тоби сорвался на крик.

Пых отвернулся и закусил губу.

— Ладно, послушай, Аврелий, у меня есть к тебе предложение.

Пых молчал.

— Возвращайся работать в городскую газету, а?

— Опять писать заметки для вашего затхлого «Бремя ёжиков»?

— Ну, во-первых, не «Бремя ёжиков», а «Время ёжиков», уважаемое издание, а, во-вторых, я предлагаю тебе вернуться не обычным журналистом, а главным редактором. Вдохнёшь новую жизнь в старую добрую прессу!

— Нет, дядя, спасибо. Это не для меня. Я не очень-то верю в твою старую добрую прессу, да и заниматься журналистикой в любом виде мне больше не по душе. Журналистика — это, знаешь ли, предательство литературы, проституирование по сути.

— О какой…!? Какой литературе ты говоришь!? — дядя Тоби опять начинал выходить из себя. Его мясистое, круглое лицо окрасилось в красный. — Об этом рифмованном мусоре для прохлаждающейся богемы, кучки таких же, как ты, дармоедов, живущих за чужой счёт или влачащих жалкое, но якобы высокодуховное существование?

— Ладно, дядя, мне пора!

Пых поднялся и направился к двери.

— Чушь! Видал я таких! — не унимался дядя Тоби. — Все они сдохли без славы, без денег, без семьи! Без всякого смысла! И никто о них даже не вспомнит! Тьфу!

Пых взялся за дверную ручку и потянул тяжёлую дверь на себя.

— До свидания, дядя. Мне кажется, ты сгущаешь краски.

— Иди, иди, куда хочешь, но знай, я тебе не помощник! Больше мне тебе предложить нечего! Видят боги, я сделал всё, что мог!

Пых закрыл за собой дверь. Теперь до него доносились только отдельные слова, и обрывки фраз, продолжавшего кричать ему вослед дяди Тоби: «Чёртов дурак….! Бездарь…! С голоду…! Никто!!!»